Корней Чуковский "Вина или беда"

Литературная газета, 3 августа 1963 г.

ВЫ входите в зал суда. Разбирается громкое дело. Публика взволнованно слушает пылкую речь прокурора. Но что это? На скамье подсудимых, оказывается, не спекулянт, не грабитель, но заслуженный, почтенный переводчик.

Прокурор мечет в него громы и молнии.

— Преступнику, — говорит он, — нет и не может быть никаких оправданий. Он обеднил, опреснил, обесцветил нашу богатую простонародную речь, смыл с нее все ее чудесные краски, лишил ее тонких оттенков, живых интонаций и тем самым наклеветал на нее. Превратив художественную, колоритную прозу в бездушный канцелярский протокол, он — и это отягощает его преступление — даже не уведомил о своем самоуправстве читателей, так что многие из них вообразили, будто перед ними точная копия подлинника, будто убогий, мертвенный стиль перевода в точности соответствует стилю оригинального текста. Это я и называю клеветой.

Тут прокурор торопливо хватает у себя со стола книжки — одну русскую, другую английскую, — желчно перелистывает их и с гневом обращается к преступнику:

— Вот они, улики вашей тяжкой вины! Написано у русского автора:

“Ой, лють там сегодня будет: двадцать семь с ветерком, ни укрыва, ни грева!”

А в вашем переводе читаем: “О, сегодня там (будет) жестоко: двадцать семь градусов мороза и ветрено. Ни убежища. Ни огня”.

Перевод этот вопиюще неточен. Ведь стиль русского подлинника простонародный, крестьянский: тут и лють, и укрыв, и грев — слова своеобразные, редкостные, никогда не входившие в так называемую литературную лексику.

Тот перевод, в котором лють воспроизведена как жестокость, укрыв — как убежище, грев — как огонь, не дает своим читателям ни малейшего представления о подлиннике. Ибо художественно точным может называться лишь тот перевод, в котором воспроизводится стиль оригинального текста.

(Текст, о котором говорит прокурор, — повесть Александра Солженицына “Один день Ивана Денисовича”. Повесть вышла в английском переводе Ральфа Паркера у лондонского издателя Виктора Голленца.)

Если переводчик принимал специальные меры, чтобы смазать, стереть, уничтожить все стилистическое своеобразие подлинника, необходимо признать, что он блистательно достиг этой цели.

В подлиннике, например, сказано: “И сразу шу-шу-шу по бригаде”.

А в переводе: “И сразу по бригаде пошел шепот”.

В подлиннике: “Повар взял здоровый черпачище”.

В переводе: “Повар взял ложку больших размеров”.

В подлиннике: “Небо белое, аж с сузеленью”.

В переводе: “Небо было зеленовато-белое”.

В подлиннике: “Фетюков... подсосался”.

В переводе: “Фетюков подошел ближе”.

Всюду свежие, сверкающие народные краски подменяются банальными и тусклыми. Художественное своеобразие подлинника не передано ни в единой строке. Словно не с русского языка переводили на английский, а с богатого на нищенски бедный.

Когда в подлиннике я, например, встречаю става: “конвоиров понатыкано”, я могу заранее сказать, что у переводчика мы непременно прочтем: “Здесь повсюду кругом конвоиры”, а когда в подлиннике мне попадается такая простонародная форма: “свое брюхо утолакивать”, я могу держать пари на что угодно, что в переводе будет написано: “удовлетворять свой желудок”.

Особенно мне жаль “деревянного бушлата”. В народе с незапамятных времен так называется гроб. “Деревянная шуба”, “деревянный тулуп” — обычная метафора в речи крестьян. Казалось бы, трудно ли перевести:

“Не подпишешь — бушлат деревянный”,

Но переводчик и здесь оказался верен своей установке: долой образную народную речь! — и заменил ее пресной банальщиной:

“Если бы он не подписал (признания в своей мнимой вине), его расстреляли бы”.

Текст русской повести весь построен на внутреннем монологе деревенского человека, бывшего колхозника, солдата. И не нужно отличаться слишком изысканным слухом, чтобы заметить, что этот текст подчинен ненавязчивому сказовому народному ритму:

Ой, лють там сегодня будет: двадцать семь с ветерком, ни укрыва, ни грева!

Даже это дважды повторенное ва (в последней строке) подсказывает напевность повествования. Но у переводчика нет даже намека на ритм.

Если бы английский перевод перевести обратно на русский язык, автор не узнал бы своей повести: переводчик-опреснитель планомерно и систематически вытравил из нее все особенности ее терпкого стиля и перевел ее на химически чистый — без всякого цвета и запаха — язык учебников и классных упражнений.

Словом, только те читатели, у которых нет ни художественного чутья, ни любви к своему языку, скажут, что перевод этот точен. Но всякий, кто не совсем равнодушен к искусству, увидит здесь беспощадное искажение подлинника...

…ПРОКУРОР делает короткую паузу и с новым ожесточением, еще более бурным, обрушивает на подсудимого свой праведный гнев.

— Чтобы суд, — говорит он, — мог яснее представить себе, какой убыток приносит читателям отказ переводчиков от воспроизведения простонародного стиля, приведу один из наиболее наглядных примеров — перевод “Ревизора”, исполненный в США мистером Бернардом Гилбертом Герни.

(Этого подсудимого усаживают на ту же скамью — рядом с его английским коллегой.)

— Стиль Гоголя, — продолжает свою речь прокурор, — характеризуется раньше всего буйными словесными красками, доведенными до такой ослепительной яркости, что радуешься каждой строке, как подарку. И хотя знаешь весь текст наизусть, невозможно привыкнуть к этому неустанному бунту против серой банальности привычной штампованной речи, против ее застывших, безжизненных форм.

Отвергая “правильную” бесцветную речь, Гоголь расцветил всю комедию простонародными формами лексики.

Не “бей в колокола”, говорят в “Ревизоре”, но “валяй в колокола”.

Не “заботы меньше”, но “заботности меньше”.

Не “получить большой чин”, но “большой чин зашибить”.

Не “пьяница”, но “пьянюшка”.

Этой простонародностью и должен был окрасить свой перевод мистер Герни.

Если он стремился к тому, чтобы его перевод был художественным, он должен был так или иначе сигнализировать англо-американским читателям, что в подлинном тексте написано:

Не “обида”, но “обижательство”.

Не “сойти с ума”, но “свихнуть с ума”.

Не “истратил денежки”, но “профинтил денежки”.

Не “привязался к сыну купчихи”, но “присыкнулся к сыну купчихи”.

Он должен был ввести в свой перевод экспрессию простонародного стиля.

Не мог же он не заметить, что унтер-офицерша, повествуя о том, как ее высекли, говорит не высекли, но отрапортовали:

— Бабы-то наши задрались на рынке, а полиция не подоспела, да и схвати меня, да так отрапортовали: два дня сидеть не могла.

Не подрались, но задрались, не схватили, но схвати и так далее.

Весь этот бунт против мертвенной гладкописи непременно должен был отразить мистер Герни в языке своего перевода, потому что здесь-то и заключается самая суть гоголевской чудотворной стилистики. Не воспроизвести этой сути — значит, не дать иностранным читателям ни малейшего представления о Гоголе.

Кто из русских людей, говоря о “Ревизоре”, не вспомнит с восхищением таких “гоголизмов”, без которых “Ревизор” — не “Ревизор”: “не по чину берешь”, “бутылка толстобрюшка”, “эй, вы, залетные!”, “вам все — финтирлюшки”, “жизнь моя... течет... в эмпиреях”, “эк куда метнул!”, “в лице этакое рассуждение”, “ах, какой пассаж!”, “в комнате такое... амбре”, “а подать сюда Ляпкина-Тяпкина!”, “Цицерон с языка” и так далее, и так далее, — недаром все эти крылатые слова и словечки тотчас же после появления “Ревизора” в печати демократическая молодежь того времени ввела в свой языковый обиход.

А мистер Герни лишает их всякого подобия крылатости.

Когда, например, у Гоголя один персонаж говорит: “Вот не было заботы, так подай!” — мистер Герни обволакивает эту лаконичную фразу-пословицу такой тягучей и тяжеловесной канителью:

— Ну, в последнее время у нас было не так уж много забот, зато теперь их очень много и с избытком.

Там, где у Гоголя сказано: “Эк, куда хватили!” — у мистера Герни читаем:

— Конечно, вы захватили значительную часть территории.

Мудрено ли, что, читая такой перевод, иностранцы при всем желании не могут понять, почему же русские люди считают этого унылого автора одним из величайших юмористов, какие только существовали в России, почему, хотя николаевская кнутобойная Русь отодвинулась в далекое прошлое, “Ревизор” воспринимается нами не как исторический памятник, а как живое произведение искусства.

Как бы для того, чтобы окончательно уничтожить в своем переводе колорит эпохи и страны, переводчик заставляет Хлестакова сказать об одном из тогдашних романов: “Бест-селлер!”

Мистер Герни далеко не всегда понимает идиомы переводимого текста, но, повторяю, если бы даже он не сделал ни единой ошибки, если бы он даже не прибегал к отсебятинам, все равно это был бы ошибочный перевод “Ревизора”, так как в нем не передан стиль гениальной комедии.

Я нарочно взял для примера работу одного из наиболее квалифицированных мастеров перевода.

Кроме “Ревизора”, мистер Герни перевел “Отцов и детей”, “Трех сестер”, “Слово о полку Игореве”, “Шинель”, “Гранатовый браслет”, “На дне”, стихотворения Пушкина, Маяковского, Блока, а в последнее время в Нью-Йорке вышла составленная им “Антология советских писателей”. Повторяю: это деятельный и дельный литературный работник, и показательно, что даже он спасовал, когда дело дошло до воссоздания просторечного стиля.

Вообще иностранные переводчики русских писателей не выработали до настоящего времени сколько-нибудь устойчивых принципов для воспроизведения на своем языке тех разнообразных систем просторечия, с которыми им приходится сталкиваться при переводе Гоголя, Лескова, Салтыкова-Щедрина, Чехова, Леонова, Шолохова.

Что, например, могут подумать французы о чародее русского языка Николае Лескове, если им случится прочитать его шедевр “Тупейный художник” в переводе на французский язык, исполненном в 1961 году Алисой Оран и Гарольдом Люстерником? (Тут на скамью подсудимых усаживают и этих мастеров перевода.)

А прокурор между тем продолжает:

— Пусть подсудимые не вздумают сослаться на то, что их языки не имеют ресурсов для перевода русской поэзии и прозы. Этот довод очень легко опровергнуть, отметив те несомненные сдвиги, которые в последнее время происходят в практике английских и французских мастеров перевода, пытающихся воссоздать на своем языке произведения русской словесности. Стихотворения Пушкина, Лермонтова, Алексея Толстого в переводе покойного Мориса Бэринга, строфы “Евгения Онегина”, чудесно переведенные Реджинальдом Хьюиттом, Блок и Валерий Брюсов в переводе профессора Баура, Шолохов, Бабель и Зощенко в переводе даровитой плеяды молодых переводчиков — все это является бесспорным свидетельством, что в Англии уже приходит к концу период ремесленных переводов российской словесности, от которых в свое время пришлось пострадать Льву Толстому, Достоевскому, Чехову. Все эти новые переводы показывают, что английский язык вовсе не так неподатлив для перевода русской поэзии и прозы, как можно подумать, читая торопливые изделия иных переводчиков...

Горячая речь прокурора произвела впечатление. Уж очень неопровержимы те факты, которые она изобличает. Многим из публики даже почудилось, будто дело подсудимых проиграно. Что может сказать адвокат в их защиту?

Но адвокат нисколько не смущен. Вид у него уверенный, бодрый... Да и подсудимые не падают духом.

Адвокат начинает свою речь издалека.

— Лучшие наши мастера перевода, — говорит он, — грешат тем же самым грехом, в каком прокурор обвиняет их зарубежных собратьев.

Вспомните забавного и милого Джима из романа Марка Твэна “Геккльбери Финн”. В подлиннике вся его речь — наисильнейшее отклонение от нормы. На каждую сотню произнесенных им слов приходится приблизительно четыре десятка таких, которые резко нарушают все нормы грамматики.

— Как прикажете воспроизвести эти искажения по-русски? — язвительно обращается адвокат к прокурору. — Каким образом дать русскому читателю представление о том, что речь простодушного Джима вся разукрашена яркими красками живого и живописного простонародного говора? Неужели ввести в перевод такие словечки, как очинно, ась, завсегда, жисть, куфарка, калидор, обнаковенно, идеть?

Это было бы нестерпимой безвкусицей.

Н. Дарузес, переводчица романа, уклонилась от такого варварского коверканья слов — и хорошо поступила, так как все эти ась и куфарка придали бы Джимовым речам какой-то рязанский или костромской колорит, нисколько не соответствующий лексике и фразеологии негров, проживавших в XIX веке на берегах Миссисипи.

Джим в переводе Дарузес владеет вполне интеллигентской, безукоризненно правильной речью, и, право, советские читатели ничего не потеряли от этого.

(Голоса в публике: “Нет, нет, потеряли!..” “Нет, не потеряли!” Звонок председателя.)

Но адвокат по-прежнему невозмутимо спокоен:

— Прокурору очень легко говорить: “переводите просторечие просторечием”, но пусть попробует применить этот демагогический лозунг на практике. У него решительно ничего не получится или получится вздор. Как в самом деле должны были поступить те мастера перевода, на которых он обрушился с таким неистовым пафосом? Передать крестьянско-солдатско-тюремный жаргон “терпельника” Ивана Денисовича жаргоном уэссекских фермеров Томаса Харди? Или наречием валлийских крестьян?

И как поступить переводчикам рассказов Лескова? Передать озорные причуды лесковского стиля жаргоном провансальских виноделов?

И можно ли надеяться, что найдется искусник, способный правильно воссоздать в переводе стилистику “Трех солдат” Редиарда Киплинга, из которых один говорит на англо-шотландском наречии, другой — на англо-ирландском, а третий — на уличном жаргоне восточного Лондона?

Нет, вопрос о воспроизведении на родном языке чужих жаргонов, диалектов, арго — вопрос очень трудный и сложный, и его не решить с кондачка, как хотелось бы моему оппоненту. И я приглашаю его всмотреться в это дело поглубже. И тогда ему станет понятно... Но об этом — в следующий раз.